Маршал Иван Конев: «Сталинская победа – это всенародная беда»
В канун 25-летия Победы маршал Конев попросил меня помочь ему написать заказную статью для «Комсомольской правды». Обложившись всевозможной литературой, я быстро набросал «каркас» ожидаемой «Комсомолкой» победной реляции в духе того времени и на следующий день пришел к полководцу. По всему было видно: сегодня он не в духе.
— Читай, — буркнул Конев, а сам нервно заходил по просторному кабинету. Похоже, его терзала мысль о чем-то наболевшем.
Горделиво приосанившись, я начал с пафосом, надеясь услышать похвалу: «Победа — это великий праздник. День всенародного торжества и ликования. Это...»
— Хватит! — сердито оборвал маршал. — Хватит ликовать! Тошно слушать. Ты лучше скажи, в вашем роду все пришли с войны? Все во здравии вернулись?
Нет.
Мы недосчитались девятерых человек,
из них пятеро пропали без вести, —
пробормотал я, недоумевая, к чему
это он клонит. — И еще трое
приковыляли на костылях.
— А сколько
сирот осталось? — не унимался он.
— Двадцать
пять малолетних детей и шестеро
немощных стариков.
— Ну и как
им жилось? Государство
обеспечило их?
— Не жили,
а прозябали, — признался я.
— Да и сейчас не лучше. За без
вести пропавших кормильцев денег
не положено... Их матери и вдовы
глаза повыплакали, а все надеются:
вдруг хоть кто-нибудь вернется. Совсем
извелись...
— Так какого черта
ты ликуешь, когда твои родственники
горюют! Да и могут ли радоваться
семьи тридцати миллионов погибших
и сорока миллионов искалеченных
и изуродованных солдат? Они мучаются,
они страдают вместе с калеками,
получающими гроши от государства...
Я был
ошеломлен. Таким я Конева видел
впервые. Позже узнал, что его привела
в ярость реакция Брежнева и Суслова,
отказавших маршалу, попытавшемуся
добиться от государства надлежащей
заботы о несчастных фронтовиках,
хлопотавшему о пособиях неимущим
семьям пропавших без вести.
Иван
Степанович достал из письменного
стола докладную записку, видимо, ту самую,
с которой безуспешно ходил к будущему
маршалу, четырежды Герою Советского
Союза, кавалеру «Ордена Победы» и трижды
идеологу Советского Союза. Протягивая
мне этот документ, он проворчал
с укоризной:
— Ознакомься,
каково у нас защитникам Родины. И как
живется их близким. До ликованья ли
ИМ?!
Бумага с грифом «Совершенно
секретно» пестрела цифрами. Чем больше
я в них вникал, тем больнее щемило
сердце: «...Ранено 46 миллионов 250 тысяч.
Вернулись домой с разбитыми черепами
775 тысяч фронтовиков. Одноглазых
155 тысяч, слепых 54 тысячи.
С изуродованными лицами 501342. С кривыми
шеями 157565. С разорванными животами
444046. С поврежденными позвоночниками
143241. С ранениями в области таза
630259. С оторванными половыми органами
28648. Одноруких 3 миллиона 147. Безруких
1 миллион 10 тысяч. Одноногих
3 миллиона 255 тысяч. Безногих
1 миллион 121 тысяча. С частично
оторванными руками и ногами 418905. Так
называемых „самоваров“, безруких
и безногих — 85942».
— Ну,
а теперь взгляни вот на это, —
продолжал просвещать меня Иван
Степанович.
«За три дня, к 25 июня,
противник продвинулся вглубь страны
на 250 километров. 28 июня взял
столицу Белоруссии Минск. Обходным
маневром стремительно приближается
к Смоленску. К середине июля из 170
советских дивизий 28 оказались в полном
окружении, а 70 понесли катастрофические
потери. В сентябре этого же 41-го
под Вязьмой были окружены 37 дивизий,
9 танковых бригад, 31 артполк Резерва
Главного командования и полевые
Управления четырех армий. В Брянском
котле очутились 27 дивизий, 2 танковые
бригады, 19 артполков и полевые
Управления трех армий. Всего же
в 1941-м в окружение попали и не вышли
из него 92 из 170 советских дивизий,
50 артиллерийских полков, 11 танковых
бригад и полевые Управления 7 армий.
В день нападения фашистской Германии
на Советский Союз, 22 июня, Президиум
Верховного Совета СССР объявил
о мобилизации военнообязанных
13 возрастов — 1905-1918 годов.
Мгновенно мобилизовано было свыше
10 миллионов человек. Из 2-х с половиной
миллионов добровольцев было сформировано
50 ополченческих дивизий и 200
отдельных стрелковых полков, которые
были брошены в бой без обмундирования
и практически без надлежащего
вооружения. Из двух с половиной
миллионов ополченцев в живых осталось
немногим более 150 тысяч».
Говорилось
там и о военнопленных. В частности,
о том, что в 1941 году попали
в гитлеровский плен: под Гродно-Минском —
300 тысяч советских воинов,
в Витебско-Могилёвско-Гомелъском
котле — 580 тысяч, в Киевско-Уманьском —
768 тысяч. Под Черниговом и в районе
Мариуполя — еще 250 тысяч.
В Брянско-Вяземском котле оказались
663 тысячи, и т.д. Если собраться
с духом и все это сложить, выходило,
что в итоге за годы Великой
Отечественной войны в фашистском
плену умирали от голода, холода
и безнадежности около четырех
миллионов советских бойцов и командиров,
объявленных Сталиным врагами
и дезертирами.
Подобает вспомнить
и тех, кто, отдав жизнь за неблагодарное
отечество, не дождался даже достойного
погребения. Ведь по вине того же
Сталина похоронных команд в полках
и дивизиях не было — вождь
с апломбом записного хвастуна
утверждал, что нам они ни к чему:
доблестная Красная Армия врага разобьет
на его территории, сокрушит могучим
ударом, сама же обойдется малой
кровью. Расплата за эту самодовольную
чушь оказалась жестокой, но не для
генералиссимуса, а для бойцов
и командиров, чья участь так мало его
заботила. По лесам, полям и оврагам
страны остались истлевать без погребения
кости более двух миллионов героев.
В официальных документах они числились
пропавшими без вести — недурная
экономия для государственной казны,
если вспомнить, сколько вдов и сирот
остались без пособия.
В том давнем
разговоре маршал коснулся и причин
катастрофы, в начале войны постигшей
нашу «непобедимую и легендарную»
Красную армию. На позорное отступление
и чудовищные потери ее обрекла
предвоенная сталинская чистка рядов
командного состава армии. В наши дни
это знает каждый, кроме неизлечимых
почитателей генералиссимуса (да и те,
пожалуй, в курсе, только прикидываются
простачками), а ту эпоху подобное
заявление потрясало. И разом на многое
открывало глаза. Чего было ожидать
от обезглавленной армии, где опытные
кадровые военачальники вплоть
до командиров батальона отправлены
в лагеря или под расстрел, а вместо
них назначены молодые, не нюхавшие
пороху лейтенанты и политруки..."
— Хватит!
— вздохнул маршал, отбирая у меня
страшный документ, цифры которого
не укладывались в голове. — Теперь
понятно, что к чему? Ну, и как
ликовать будем? О чем писать в газету,
о какой Победе? Сталинской? А может,
Пирровой? Ведь нет разницы!
— Товарищ
маршал, я в полной растерянности.
Но, думаю, писать надо по-советски.., —
запнувшись, я уточнил: — по совести.
Только теперь вы сами пишите, вернее,
диктуйте, а я буду записывать.
— Пиши,
записывай на магнитофон, в другой
раз такого уж от меня
не услышишь!
И я трясущейся
от волнения рукой принялся торопливо
строчить:
«Что такое победа? — говорил
Конев. — Наша, сталинская победа?
Прежде всего, это всенародная беда. День
скорби советского народа по великому
множеству погибших. Это реки слез и море
крови. Миллионы искалеченных. Миллионы
осиротевших детей и беспомощных
стариков. Это миллионы исковерканных
судеб, не состоявшихся семей,
не родившихся детей. Миллионы
замученных в фашистских, а затем
и в советских лагерях патриотов
Отечества». Тут ручка-самописка, как
живая, выскользнула из моих дрожащих
пальцев.
— Товарищ маршал, этого же
никто не напечатает! — взмолился я.
— Ты знай,
пиши, сейчас-то нет, зато наши потомки
напечатают. Они должны знать правду,
а не сладкую ложь об этой Победе!
Об этой кровавой бойне! Чтобы в будущем
быть бдительными, не позволять
прорываться к вершинам власти дьяволам
в человеческом обличье, мастерам
разжигать войны.
— И вот еще
чего не забудь, — продолжал Конев.
— Какими хамскими кличками
в послевоенном обиходе наградили
всех инвалидов! Особенно в соцобесах
и медицинских учреждениях. Калек
с надорванными нервами и нарушенной
психикой там не жаловали. С трибун
ораторы кричали, что народ не забудет
подвига своих сынов, а в этих
учреждениях бывших воинов с изуродованными
лицами прозвали «квазимодами» («Эй,
Нина, пришел твой квазимода!» — без
стеснения перекликались тетки
из персонала), одноглазых —
«камбалами», инвалидов с поврежденным
позвоночником — «паралитиками»,
с ранениями в область таза —
«кривобокими». Одноногих на костылях
именовали «кенгуру». Безруких величали
«бескрылыми», а безногих на роликовых
самодельных тележках — «самокатами».
Тем же, у кого были частично оторваны
конечности, досталось прозвище «черепахи».
В голове не укладывается! — с каждым
словом Иван Степанович распалялся все
сильнее.
— Что за тупой цинизм?
До этих людей, похоже, не доходило,
кого они обижают! Проклятая война
выплеснула в народ гигантскую волну
изуродованных фронтовиков, государство
обязано было создать им хотя бы
сносные условия жизни, окружить вниманием
и заботой, обеспечить медицинским
обслуживанием и денежным содержанием.
Вместо этого послевоенное правительство,
возглавляемое Сталиным, назначив
несчастным грошовые пособия, обрекло
их на самое жалкое прозябание.
Да еще с целью экономии бюджетных
средств подвергало калек систематическим
унизительным переосвидетельствованиям
во ВТЭКах (врачебно-трудовых экспертных
комиссиях): мол, проверим, не отросли ли
у бедолаги оторванные руки или ноги?!
Все норовили перевести пострадавшего
защитника родины, и без того нищего,
на новую группу инвалидности, лишь бы
урезать пенсионное пособие...
О многом
говорил в тот день маршал. И о том,
что бедность и основательно подорванное
здоровье, сопряженные с убогими
жилищными условиями, порождали
безысходность, пьянство, упреки измученных
жен, скандалы и нестерпимую обстановку
в семьях. В конечном счете, это
приводило к исходу физически ущербных
фронтовиков из дома на улицы,
площади, вокзалы и рынки, где они
зачастую докатывались до попрошайничества
и разнузданного поведения. Доведенные
до отчаяния герои мало-помалу
оказывались на дне, но не их надо
за это винить.
К концу сороковых
годов в поисках лучшей жизни в Москву
хлынул поток обездоленных военных
инвалидов с периферии. Столица
переполнилась этими теперь уже никому
не нужными людьми. В напрасном
чаянии защиты и справедливости они
стали митинговать, досаждать властям
напоминаниями о своих заслугах,
требовать, беспокоить. Это, разумеется,
не пришлось по душе чиновникам
столичных и правительственных
учреждений. Государственные мужи
принялись ломать голову, как бы
избавиться от докучной обузы.
И вот
летом 49-го Москва стала готовиться
к празднованию юбилея обожаемого
вождя. Столица ждала гостей из зарубежья:
чистилась, мылась. А тут эти фронтовики —
костыльники, колясочники, ползуны,
всякие там «черепахи» — до того
«обнаглели», что перед самым Кремлем
устроили демонстрацию. Страшно
не понравилось это вождю народов.
И он изрек: «Очистить Москву
от „мусора“!»
Власть предержащие
только того и ждали. Началась массовая
облава на надоедливых, «портящих вид
столицы» инвалидов. Охотясь, как
за бездомными собаками, правоохранительные
органы, конвойные войска, партийные
и беспартийные активисты в считанные
дни выловили на улицах, рынках,
вокзалах и даже на кладбищах
и вывезли из Москвы перед юбилеем
«дорогого и любимого Сталина»
выброшенных на свалку истории
искалеченных защитников этой самой
праздничной Москвы.
И ссыльные
солдаты победоносной армии стали
умирать. То была скоротечная гибель:
не от ран — от обиды, кровью
закипавшей в сердцах, с вопросом,
рвущимся сквозь стиснутые зубы: «За что,
товарищ Сталин?»
Так вот мудро
и запросто решили, казалось бы,
неразрешимую проблему с воинами-победителями,
пролившими свою кровь «За Родину!
За Сталина!».
— Да уж, что-что,
а эти дела наш вождь мастерски
проделывал. Тут ему было не занимать
решимости — даже целые народы
выселял, — с горечью заключил
прославленный полководец Иван
Конев."
Из книги Игоря Гарина
«Другая правда о Второй мировой ч. 1.
Документы»
via; phililogist
Nav komentāru:
Ierakstīt komentāru